Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов - Страница 23

Так как я не знал, что такое шестой континент, мистеру Киркрафту пришлось объяснить. Потом он сказал:

— Но, мой юный друг, если мы с тобой возьмем дистанцию от времени открытия шестого континента, то до нынешнего президента Америки Трумэна мы доберемся гораздо позже, чем растают льды, покрывающие Антарктиду. Договоримся так: для тебя современная история начнется вместе со второй мировой войной — огромным событием, решившим и твою личную судьбу. — И он неторопливо, будто сказку, начал рассказывать: — Жили на земле три великих человека: Сталин, Гитлер и Рузвельт. И каждый из них хотел свою страну сделать главной на земле. Из-за этого, собственно, и возникла война…

Он объяснил, что такое коммунизм, фашизм и американский демократизм. Пока я понял одно — людям всей земли подлинную свободу и счастье могут дать только американцы. А коммунисты этому мешают.

Потом он стал рассказывать, как проходила вторая мировая война. Это было очень интересно. Ведь сам я о войне знал так мало. По сути дела, я помнил немного Ростов и переезд в Германию, помнил смерть мамы. И потом еще помнил, как в приюте однажды ночью мы проснулись от близкой стрельбы и потом долго не могли заснуть. Утром подняли нас на час раньше обычного. Невыспавшиеся, одурелые, мы построились в проходе между кроватями. В спальню вошел господин Лаше и с ним три военных человека с винтовками в руках. Господин Лаше громко и торжественно объявил, что с этого момента наш приют находится под защитой английской армии. Мы ничего не понимали, было холодно, многие стоя спали… Вот и все, что я сам знал о войне.

И вы понимаете, как интересно мне было слушать мистера Киркрафта. Но вскоре у меня стали возникать один за другим вопросы. Сначала мистер Киркрафт терпеливо отвечал, но, когда я спросил: "Почему то, что американцы дошли до Берлина, — хорошо, а то, что это же сделали русские, — плохо? И зачем вообще Америка стала союзником русских, если они такие плохие?" — мистер Киркрафт разозлился:

— Слушайте, давно известно, что один дурак может замучить вопросами весь американский сенат. Я с вами один на один. И не моя вина, что вы ни черта не знаете. Ваше дело — слушать и запоминать, что я говорю. А вопросы вы при случае зададите в американском сенате.

Я перестал спрашивать, но вопросов накапливалось все больше.

Мне исполнилось семнадцать лет. Рано утром я вышел, как всегда, в сад заниматься гимнастикой. Начинался тихий летний день. Сделав несколько приседаний, я повалился на темно-зеленую, аккуратно подстриженную траву. Так прекрасно было кругом! Солнце золотило верхушки яблонь, а под ними лежала синеватая тень. Сквозь ветви я видел высокое голубое небо, в котором медленно плыли редкие розоватые и прозрачные облака. И такая вокруг была тишина, что я слышал, как стучит мое сердце.

И вдруг мне показалось, что кто-то на меня смотрит. Я посмотрел вокруг и вдруг увидел высунувшуюся из дупла старой липы золотую мордочку белки. Черными бусинками глаз она смотрела на меня, и острые ее ушки с кисточками вздрагивали. Убедившись, что я не опасен, она выбралась из дупла и быстро побежала вверх по стволу дерева. Я проводил ее взглядом, и в это время в голове мелькнуло что-то далекое, неясное, но необычайно важное.

И вдруг… я увидел наш сад там, в Ростове… Отец сколачивает маленький домик… Зима… и сразу — лето. И тоже наш сад. Белый домик уже на дереве, и из круглого его окошечка выглядывает скворец. Другой — невидимый — поет, заливается… Сердце мое заныло сладко и больно. Я закрыл глаза и не шевелился, боясь спугнуть свои видения…

И вот я вижу другое. Костер и возле него каких-то странных темнолицых мужчин и женщин. И вдруг вижу мальчика. Я знаю его очень хорошо… Это же цыганенок, который увел меня из дому в свой табор. Да, да, он! Боже мой, как же его зовут?.. Пытаюсь вспомнить и не могу. Видение исчезает, я открываю глаза — вокруг летнее утро, я здесь в саду, во Франкфурте, в Германии. И в душе моей какое-то странное чувство… Не могу понять… точно я виноват в чем-то… Мне грустно и одиноко…

Я вернулся в дом, оделся и отправился завтракать. Меня кормили в той же столовой, где обедали работавшие в особняке американцы. Поэтому я мог появляться там в точно назначенный час, когда в столовой никого не было. Мне всегда прислуживала немка, фрау Эмма.

Это была пожилая женщина с интеллигентным, умным лицом, седыми, аккуратно причесанными волосами. Держалась она с гордым достоинством, точно не прислуживала, а принимала гостей у себя дома, причем гостей не очень для нее приятных. Меня поражали ее глаза — большие, голубые, затененные густыми ресницами. Казалось, они говорили все, о чем она молчала.

Когда я только начинал говорить по-немецки и стал обращаться к ней, она внимательно слушала меня, односложно отвечала, а глаза ее в это время возмущались: "Как можно так калечить язык?" Она расспрашивала меня о моей жизни, слушала, что я ей отвечал, и глаза ее говорили: "Мне тебя жалко". Позже, когда я стал говорить более грамотно и гладко, глаза ее удивлялись: "Как же ты быстро научился говорить по-немецки". Завтракая всегда поспешно, я торопил и ее. Она отвечала: "Да, да, сейчас". А глаза иронически говорили: "Ты еще мал подгонять меня". Сам не знаю почему, я ее боялся, и в то же время меня необъяснимо тянуло к ней, и для меня, наверное, было бы большой радостью, если бы однажды она улыбнулась.

Сейчас, войдя в столовую, я увидел, как фрау Эмма поправляла прическу перед зеркалом. Она смутилась и поспешно ушла на кухню. Через несколько минут она принесла завтрак и села напротив меня по другую сторону стола.