Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов - Страница 13

Я выбежал в парк. Болело ухо. Но еще больней сердце мое терзала обида. Мне хотелось бежать куда глаза глядят. Я забрался в дальний угол парка, в заросли сирени, и сел там на большой камень. Из глаз моих бежали слезы, я глотал их и хорошо помню, какие они были соленые. Потом я впал в забытье.

Сколько я так просидел на холодном камне, не знаю. Когда очнулся, уже смеркалось. В парке кричали, из разных его мест доносилось одно и то же слово, и я понял — это ищут меня.

— Юри! Юри! — слышалось со всех сторон.

Я вышел из кустов.

— Вот он! Вот он! — радостно закричал и побежал мне навстречу Пьер — мои сосед по спальне, которого прозвали Толстопузик.

Он действительно был очень толстый, этот добрый и ласковый мальчик.

Толстопузик с разбегу обнял меня и, задыхаясь, бормотал:

— А мы думали… мы думали…

Как я любил его в эту минуту! Как хорошо, когда ты не один!

У входа в дирекцию приюта мы с Пьером увидели секретаря нашей канцелярии — долговязого старика, которого ребята прозвали Ослом за большие уши. Он ткнул в меня пальцем:

— Пройди к директору.

В кабинете директора приюта господина Лаше находились отец Кристиан и отец Санарио. Они сидели друг перед другом впереди директорского стола. Я сразу заметил, что отец Кристиан расстроен. Отец Санарио не смотрел на меня и быстро-быстро перебирал свои четки из персиковых косточек.

Наш директор, господин Лаше, приезжал из города каждое утро на большом черном автомобиле, а вечером уезжал. Он не был духовным лицом, в приюте не жил и не принимал никакого участия ни в религиозном, ни в светском нашем обучении. Но ему подчинялись, его боялись и беспрекословно слушались все работавшие с нами учителя и служители церкви. Говорили, что он очень богат. Это был чистенький, отутюженный, розовощекий мужчина лет тридцати пяти, от которого всегда резко пахло духами. Под его хрящеватым, прямым, как стрелка указателя, носом чернела тоненькая полоска усиков, которые он то и дело осторожно трогал мизинцем правой руки.

Я вошел и остановился посредине кабинета.

— У нас к тебе есть вопросы, — сказал господин Лаше своим густым баском. — Ты пил сегодня вино?

Я взглянул на отца Кристиана, он чуть заметно улыбнулся и сказал:

— Ответь, как тебе подсказывает совесть и вера.

Это означало, что я должен говорить правду. И только правду.

— Да. Пил.

— Где?

— Мне дал отец Кристиан.

— Сколько?

— Половину стакана.

Отец Санарио торжествующе посмотрел на господина Лаше.

— С какой стати отец Кристиан нашел нужным угощать тебя вином?

— Он сказал, что я подарил ему праздник. И еще он сказал, что это вино — солнце и ягоды, что росли в Вифлеемском саду.

Отец Санарио покачал головой, но господин Лаше так свирепо взглянул на него, что он замер и снова принялся перебирать четки.

— А что было дальше? — вполне миролюбиво спросил директор.

— Отец Кристиан подарил мне красивое распятие, а отец Санарио у меня его отнял. Потом я убежал в сад.

Господин Лаше выдвинул ящик своего стола, вынул оттуда распятие и протянул мне:

— Возьми… и иди ужинать.

Я никогда не узнаю, что произошло в кабинете до моего появления и после моего ухода.

Поздно вечером, когда я шел с вечерней молитвы, меня в темной аллее нагнал отец Кристиан.

— Я хочу благословить тебя ко сну, — тихо сказал он. — И попросить, чтобы ты не имел зла к отцу Санарио. Ты же понимаешь, что пороки человека — это его несчастье, Не так ли, мой мальчик?

Я ничего не сказал и склонил голову под благословение.

Но нет, так просто отнестись к тому, что произошло в этот день, я не мог. Я пролежал всю ночь с открытыми глазами, И когда уже перед, самым рассветом стал засыпать, в голове моей копошились совсем не святые и далеко не христианские мысли. Я желал смерти отцу Санарио. Именно смерти — не меньше.

3

Вокруг — золотая осень… Я стою на крыльце приюта и жду машину, которая должна отвезти меня в католический коллеж при мужском монастыре.

Я простился с мальчиками еще вчера, машина должна была приехать на рассвете, а ее все нет и нет. Все уже пошли на утреннюю молитву, и я смотрю вслед удаляющейся по аллее колонне.

Среди мальчиков нет ни одного, кто стал бы моим другом, но сейчас мне грустно расставаться с ними. И с добрым Пьером — Толстопузиком, с его смешной мечтой заработать деньги на покупку велосипеда. И с драчуном Жозефом, для которого главное, чтобы ребята боялись с ним подраться. И с угрюмым Селестеном, который ждет не дождется, когда его отдадут в какую-нибудь крестьянскую семью. И с мечтательным Шарлем, который однажды изложил мне мудрую простоту своей веры: "Все верят, так почему же не верить и мне?" И с Жаном, о котором я знаю только одно — он страшно меня не любит, считая, что я подмазываюсь к духовнику.

Ребята уходили по усыпанной листьями аллее все дальше и дальше. Прощайте! Все они еще целый год будут жить в приюте, а затем им предстоит экзамен, от которого будет зависеть — кто попадет для дальнейшего обучения в коллеж, а кто в деревню, в бездетные семьи, или, в редком случае, в город.

Мне сделано исключение — меня передают в коллеж досрочно. Я считаюсь особо способным. Что такое коллеж и что меня там ждет, — не знаю.

Вчера, когда я прощался с отцом Кристианом, он сказал:

— Будь таким, как здесь, и коллеж откроет тебе широкую дорогу. Тебе не хватает знаний — помни об этом и учись прилежно.

— А куда идут после коллежа? — спросил я.

— Очень, очень немногие посвящают себя церкви, становятся священниками. Остальные возвращаются в семьи, чтобы делать светскую карьеру.